Екатерина II, Германия и немцы - Клаус Шарф

Однако вопрос о реакции Екатерины на отрицательное решение сейма не должен повиснуть в воздухе, a по некоторым признакам можно даже предполагать, как она поступила бы в случае, если бы регенсбургский сейм своим голосованием одобрил инициативу майнцского и обращение за помощью трирского курфюрстов. Да, Екатерина оказывала значительную финансовую поддержку эмигрировавшим бурбонским принцам, однако даже в случае, если бы имперский сейм единодушно попросил ее о военной помощи, едва ли она отправила бы свои войска сражаться против революции в 1792 году. Скорее, она попыталась бы усилить дипломатический нажим на Леопольда II и вынудила бы его начать войну. Именно в этом ключе она интерпретировала впоследствии обе инициативы, о которых шла речь в письме Николаю Румянцеву от 8 января 1792 года. Письмо включало в себя и ответ трирскому курфюрсту. Майнц и Трир, писала императрица, обратились к гарантам Вестфальского мира и «ко всем тем, кто гарантирует конституцию Германской империи», в конечном счете лишь для того, чтобы получить помощь императора и короля Пруссии. Екатерина просила Румянцева любезно пояснить Клеменсу Венцеславу, какую пользу ему и всем имперским штатам могло принести обращение к ней с просьбой о вмешательстве в конфликт с Францией[1200], и тут же критиковала майнцского и трирского курфюрстов за их неготовность защищаться. Она считала, что вместе с остальными прирейнскими князьями они вполне смогли бы противостоять малочисленным и дезорганизованным сторонникам Национального собрания (Nationalfranzosen), если бы объединились с бурбонскими принцами вместо того, чтобы выдворять эмигрантов из своих курфюршеств из страха перед угрозами со стороны тех, кто представлял теперь верховную власть в Париже[1201].

В том же письме Екатерина прокомментировала и исход слушаний в имперском сейме в связи с обращением майнцского курфюрста. Неудивительно, писала она, «что дворы Вены и Берлина объединились с Ганновером, чтобы исподтишка воспрепятствовать официальному признанию моего статуса гаранта германской конституции и существующего состояния прав владения в этой империи». Императрица полагала, что эти державы стремились воспользоваться слабостью Франции, чтобы парализовать любые иностранные влияния на германские дела, чтобы самим беспрепятственно расширять свою власть и реализовывать свои собственные интересы и державные амбиции. Такая позиция, однако, представлялась ей необдуманной, и она замечала, что у нее «всегда найдется достаточно поводов и оснований, которым легко найти оправдание, для защиты законности и справедливости, которыми она руководствуется в своих действиях». Провидение предоставило ей необходимые средства для «защиты угнетенных и обуздания неправедного честолюбия, направленного против принципов всеобщего равновесия». Вообще же ей не просто небезразлично, а даже выгодно отсутствие каких-либо прав, обязывающих ее к вмешательству или призывающих к нему в неподходящий для нее момент. Другое дело – второразрядные германские князья, многие из которых для сохранения независимости могут быть вынуждены искать заступничества и защиты у державы-гаранта. «Одним словом: весь груз этой гарантии был бы на моей стороне, а вся выгода – на стороне князей, которым требуется защита от насильственных действий и несправедливости со стороны более могущественных держав»[1202].

Очевидно, что в обширной инструкции, данной Екатериной ее посланнику, тот виноград, до которого ей не удалось дотянуться, просто объявляется зеленым. Однако трезвость и даже легкость, с которыми она оценивает решение регенсбургского сейма, сильно контрастируют с той эмоциональностью, с какой она обычно изъявляла разочарование и возмущение, в частности в своей дипломатической корреспонденции. Екатерина не сочла, что если империя лишает ее «формального признания […] статуса как гаранта германской конституции», то это ущемляет ее личный престиж или затрагивает интересы России[1203]. Заодно становится ясно, что в уже открыто обсуждавшемся в Германии вопросе о том, был ли в Тешене повышен статус России до гаранта Вестфальского мира, она точно видела разницу между своими претензиями и признанием со стороны императора и империи. Поэтому было бы неверно объяснять эти разногласия дипломатическими недоразумениями или проблемами в коммуникации между Регенсбургом и Петербургом. Во всяком случае, Екатерина не отказалась от своих претензий и в дальнейшем. В то же время она не стала скрывать от своего посланника, что не придавала уж слишком большого значения официальному признанию России гарантом имперской конституции и находила в отказе даже свои преимущества. Посланник императрицы должен был вселить в те штаты империи, которые чувствовали себя брошенными в беде императором и даже ощущали угрозу со стороны Австрии или Пруссии, уверенность в том, что они и далее могут рассматривать русскую императрицу как защитницу их независимости. Однако благодаря отсутствию обязательств, налагаемых официальной гарантией, она могла действовать в империи более свободно, в том числе и воздерживаться от вмешательства. Разворачивавшийся сценарий был и без того неясным, требовавшим соблюдения осторожности: в конце концов, главными потенциальными нарушителями имперской конституции были две союзные Екатерине державы, которые императрица пыталась подвигнуть на борьбу с революцией. В то же время революция устранила один из факторов, заставлявший Россию добиваться повышения своего статуса в международном и имперском праве так настойчиво: Франция, нарушив права и обычаи имперских штатов и, тем самым, имперскую конституцию, лишилась официального звания гаранта. А до начала войны 1792 года Франция считалась настолько ослабленной в военном и политическом смысле[1204], что императрица России даже не представляла себе, когда французская монархия вернет себе былое влияние на Европу и империю.

Есть достаточно оснований полагать, с одной стороны, что своими призывами к контрреволюционной интервенции во Францию Екатерина хотела отвлечь внимание двух германских держав от Польши, чтобы они не помешали ее собственному участию в процессе стабилизации и модернизации дворянской республики, начавшемся там после принятия конституции 3 мая (н. ст.) 1791 года. Кроме того, шла вторая русско-турецкая война, завершившаяся лишь с заключением мирного договора в Яссах 29 декабря 1792 года. Однако существуют и другие, столь же однозначные свидетельства в пользу того, что императрица отнеслась к Французской революции как к серьезной опасности для Европы монархов, как, наверное, и ожидали ее информаторы – в первую очередь среди них, помимо дипломатов, Гримм и Циммерманн. Конечно, не имеет большого смысла противопоставлять эти источники друг другу, тем более что, будучи интерпретированы в общем контексте событий, они указывают на последовательность и логичность политики Екатерины[1205].